Было мне годов восемь. Жили мы в Смоленской губернии. Батюшка мой оброк барину платил – крепостным был. Француз в ту пору пришёл на русскую землю. Москва горела, а людей много было побито. Тягота по миру пошла. Нас, ребят несмышлёных, всё французом пугали; и представлялся нам француз страшным, чёрным, а изо рта огонь пышет. Боялись… Совсем глупые были и ничего не знали.
Вот кончилась война, и французов домой погнали; сказывали, что мимо нашей деревни пленных поведут. Любопытно было всем посмотреть на француза. Пришёл раз отец в избу и говорит матушке: “Француз недалече”. У меня сердце так и упало, а поглядеть хочется.
Побежала я на двор, да в подворотню и гляжу; а на дворе-то холодно было, дрожу и жду. Смотрю, идёт много народу, и видно, что всё не наши; тело-то в лоскутья какие-то завёрнуто, у одних башмаки есть, а другие совсем босые; в лице-то кровинки нет, худые все, белые-белые. Идут, шатаются да всё стонут: “Глиба, глиба” – хлеб просили. А сзади солдаты с ружьями. Уж так-то мне жалко их стало, что и сказать не знаю.
Побежала я в избу, схватила ковригу хлеба да на улицу. Побежала к переднему, и страх пропал, хлеба даю. А он, как увидел меня, по-своему что-то лепетать стал, по голове погладил и так жалостно глядит и плачет. Угнали их. Думала, что отец бранить меня за хлеб станет; нет, ничего не сказал.
И разумею я теперь, что всякий человек – создание Божеское, всякому тягота не сладка: француз ли будет он или татарин, всё равно, ко всякому надо жаление (сострадание) иметь.
Елена Добронравова
Приходской вестник храма святого великомученика и целителя Пантелеимона
Пантелеимоновский благовест, №11 (163)
